Я решила написать эту статью, затронув три темы: хрупкость жизни, старость и тему терапевтических отношений.
С одной стороны, кажется, что все темы очень разные, и можно было бы написать три статьи про них, а не объединять в одну. Но, полагаю, что эти темы объединяет как бы сквозное (или сквозящее) чувство стыдной неловкости и, возможно, желание избежать их. А также немного страха, непонимание как обойтись с этими темами. Думаю, эти страх и неловкость являются порождением крушения нарциссических иллюзий собственного всемогущества. Смерть, болезни, войны, ход времени и бессердечную гравитацию, которая тянет кожу вниз, тем самым приглашая нас вернуться в землю, человечество – точно не победило.
Мне было сложно писать этот текст, в черновиках он у меня лежал пару лет. Что ж, тем интереснее разбирать эти темы и копаться в отношениях со смертью и старостью, хрупкостью и уязвимостью.
Некоторое количество лет мы жили в нарциссическом раю, с иллюзиями, что дальше будет только лучше, больше возможностей, выше качество жизни. И с другими иллюзиями, подпитывающими ложное ощущение прекрасного гуманного мира, который у нас вот-вот будет. Но последние годы разбили розовую оптику нарциссического могущества и стабильности и простые-сложные вопросы хрупкости жизни ворвались в сознание и дискурс.
Возможно, я не одинока в своем желании встречаться с данностью конечности жизни (своей и чужой), с неизбежностью возрастных изменений и со своим желанием исследовать – как это отражается во мне как в человеке и профессионале, как я отражаю это в своей практике.
Смерть.
Смерть долго была представлена в современной культуре как нечто почти табуированное, неловкое для обращения. Возможно, потому что можно кого-то расстроить разговорами о смерти, напомнить о конечности жизни и потерях. В этом, кстати, тема смерти очень близка к темам денег и секса, разговоры об этой части реальности тоже могут вызвать сложные чувства и быть неловкими и/или невежливыми. Но это эссе не о них.
Про смерть говорить сложно. Не в смысле беседовать об этом, не пуская переживание конечности в себя, думая, что у тебя еще 30-50-90 активных лет впереди (ага, как будто их кто-то гарантировал). Ну, или просто спасительно диссоциируя и засмеивая смерть. А в смысле – прочувствованных разговоров, когда понимаешь, что это неизбежно и тебя коснется тоже.
И это логично, что прикосновение к теме смерти сильно резонирует в человеке. Неважно, больном или здоровом, перенесшим потерю или еще нет. Это просто касается каждого из нас.
Смерти нужна культурная реабилитация. Совсем не в том плане, что все срочно должны посмотреть и полюбить определенные работы художника Д. Херста, а в том плане, что важно вернуться к культурным традициям, включающим смерть в обыденное колесо жизни человека. Надо заново научиться с темой смерти обращаться. Вспомнить, создать… воссоздать культуру подготовки к смерти, провожания в последний путь, проживания горя и возвращения от горя к жизни.
Долго мы могли позволить себе не думать о смерти и держать ее далеко на периферии сознания. Потом в пандемию было много смертей, от ковида и от неполучения медицинской помощи по основным заболеваниям в необходимом объеме. Мы были вынуждены быстро осмыслять этот опыт. И будем осмыслять его еще долго. Потом началась СВО и это заново развернуло наше коллективное сознание на много градусов (180? 360? Стопицот?). Военные действия и их последствия мы будем также осмыслять долго. Но и как оно не парадоксально, их надо осмыслять не только долго, но и быстро, потому что это надо встраивать в целостную картину жизни. Ну и надо понимать, что такое ПТСР и как с ним живут люди, причем, это знание, которое пригодится всем. А знание как работать с ПТСР и как работать с боевой психической травмой (в широком смысле слова) пригодится многим терапевтам.
Старые ритуалы, сопровождающие потери и умирание еще 100-150 лет назад, ушли в прошлое в связи с изменениями в медицине и социальной жизни. Раньше в деревнях умели провожать в последний путь и сопровождать живых во встрече с утратой и процессе горевания. Мертвые к мертвым, живые к живым. Сопровождение этого процесса было работой старших женщин рода. А в городах и больницах все постепенно затерлось, такая цена прекрасной урбанизации и появления доступной качественной медицинской помощи. Разумеется, старая культурная традиция не может возродиться в неизменном виде, нужна новая, актуальная нашей жизни.
А пока в культуре нет хорошей формы для проживания встречи со смертью. Есть индустрия, которая поставлена на поток с выверенным протоколом фирм ритуальных услуг, когда погруженные в горе люди оказываются захвачены этим дорогостоящим процессом. И там мало места глубоким чувствам. Ну и дальше все – каждый остается в своем процессе, есть риск инкапсулироваться в горе.
И хорошо, когда у человека есть семья и в ней есть вменяемые родственники, которые могут помогать друг другу проживать горе. Или терапия. Хорошо, когда есть терапевт, которому можно плакать. Который расспросит и выслушает, будет молчать или говорить, будет смотреть в глаза и кивать, который просто будет рядом в горе. Как раз терапевт и становится тем человеком, который помогает произойти этом разделению – мертвые к мертвым, живые к живым.
Сейчас точно что-то меняется в отношении к смерти и будет меняться впредь. Жить как жили, долго игнорируя собственную и чужую смертность больше не получится. Да и не надо, это же примерно также продуктивно как жить, игнорируя собственную задницу. Неоднозначная же часть тела, что ее замечать и называть. Как в цитате, приписываемой или правда принадлежащей, Ф. Раневской: «Жо*а есть, а слова нет». Теперь смерть стала больше признана, пожалуй, слово уже появилось. Значит начался процесс символизации опыта и есть надежда этот опыт грамотно переварить.
Старость.
Не сильно лучше, чем со смертью, дела обстоят со старостью. Старость и немощь – это тоже части жизни, долго отрицаемые обычным культурным повествованием, когда все и всегда – красивые и энергичные. Знаете выражения: «сорок – это новые двадцать» и «шестьдесят – новые сорок»? Тридцать по этой логике, конечно, новые десять тогда. А двадцатилетные, образованные, работающие и несущие за себя ответственность люди кем тогда считаются?
Конечно, в этом есть своя логика, потому что «детство» у счастливчиков из «золотого миллиарда» длится долго (если вы это читаете со своего смарт-устройства, сидя в своём тёплом и уютном помещении, то вы, скорее всего, яркий представитель этого самого миллиарда). Но нет! Даже тридцать лет – это все-таки не новые десять, и даже не новые двадцать лет. Если в тридцать лет пахать и/или тусить как в двадцать, то будешь выглядеть на все сорок. Шутка. Нет, будешь выглядеть на замученные тридцать и чувствовать себя будешь, соответственно, скверно.
Нет, есть возрастные изменения. Не надо их отрицать. Это правильно и естественно, что тело и психика меняются с годами. В тридцать лет уже надо жить медленнее, пересматривая свой темп и свои возможности. Далее такую ревизию надо производить и в сорок и пятьдесят. А в шестьдесят лет надо производить глобальную ревизию своей жизни и планировать – как будешь встречать следующие годы жизни, условно, следующие тридцать лет, и как будешь встречать старение, и что будешь делать, если доживешь до немощи. Ну и в семьдесят и далее нужны пересмотры жизни в соответствии с возрастом и возможностями.
Каждому возрасту – свои задачи, свои ресурсы и своя внешность. И, если в детстве человек это потребитель заботы, то во взрослом возрасте – это тот, кто заботу создает. И это тот, чье тело уже поменялось. Старость красива, не говоря уже о том, что взросление красиво. Почему-то долго считались красивыми только молодые лица, кругленькие и без носогубных и носослезных складок. Хотя эти носо-складки и морщинки – это красиво. Как и круглые щечки в свое время. Каждому своя красота в свое время. Наверно, такое отрицание красоты взрослеющего и стареющего человека – тоже своего рода нарциссический продукт. В нарциссической динамике время словно не идет, жизнь застывает в ощущении вечного ожидания того периода, когда «я» окажусь там где «меня» еще нет и начнется «моя» настоящая жизнь, а не вот эта вот подготовительная.
Кстати, в старости есть не только красота. Еще это возраст со значительными изменениями тела и сознания. Это период про новый запах тела. Про рак, деменцию, сердечно-сосудистые заболевания. Про немощь. Про изменения характера, возрастающую наивность и ригидность. И про то, что человек в старости может становиться отвратительным для окружающих.
И в общем и целом, это нормально в старости становиться отвратительным. Как минимум, сейчас это статистически нормально, так происходит с большинством. И для этого не надо прикладывать усилий. Это чтобы не становиться отвратительным в старости, усилия прикладывать как раз нужно. Причем, это, как правило, не усилия ради сохранения молодости. Скорее это усилия для своего непрерывного развития: для сохранения живого ума и гибкого, сильного тела; для обретения нового смысла и удовольствия в этот период жизни. Но, оно дает побочный продукт в виде привлекательности такого человека, к нему/ней хочется тянуться.
Старость приносит с собой много хрупкости здоровья. И в таком случае к старшему родственнику, или иному небезразличному старому больному человеку, также естественно чувствовать отвращение наравне с сочувствием и любовью.
Подобное отвращение – естественный процесс как мне кажется. Но чувствовать это отвращение, признаваться себе в нем довольно сложно. Это чувство считается плохим. В семьях не принято чувствовать отвращение к тем, кого любишь. Отвращение к близким – это своего рода табу.
Но мне кажется, что отвращение невероятно важное чувство как в семьях, так и в индивидуальной жизни. Помимо всего прочего оно нужно для формирования «инстинкта отвязывания». Да-да, это не описка, это не отвязность, как желание устроить «чад кутежа». Это я приглашаю подумать об «инстинкте отвязывания» как «инстинкте привязанности», но только наоборот.
Когда Дж. Боулби предлагал свою теорию привязанности он приводил очень много (полкниги примерно) аргументов о своего рода инстинктивной природе формирования чувства привязанности в детско-родительских отношениях.
Мне кажется, что важно не только построение отношений, формирование и укрепление связи. Важен еще процесс завершения отношений, проводов и ассимиляции опыта. Да, хоть той же сепарации.
Чтобы провожать человека в умирание нужно захотеть отвязаться. Вот для этого и нужно чувство отвращения, думается мне. Оно становится естественной смазкой процесса подготовки к итоговому прощанию.
Если в доме есть разновозрастные животные, то по их поведению видно, как они отвязываются от стареющего, болеющего и умирающего члена стаи. У них нет табу на то, что проявление такого отвращения – это стыдно. И, конечно, я не пишу про историю вроде: давайте бросим своих стариков и/или больных родственников. Нет, я пишу о том, что встречаться со своим отвращением к угасающему близкому человеку также естественно, как встречаться со своей любовью. Не надо себя за это стыдить и считать черствым человеком. Просто ваше бессознательное, которое мудрее сознания, готовит вас к естественному ходу жизни.
Терапевтические отношения.
Я больше замечаю, что в последние годы смерть, хрупкость и уязвимость человеческой жизни стали больше появляться и звучать в терапевтических отношениях.
В пиковый период локдаунов англоязычное терапевтическое сообщество стало активно говорить о том, что будет если: «вы сидите на локдауне, работаете по скайпу и вам стало плохо» или «вы сидите на локдауне, работаете и вашему клиенту стало плохо… вы знаете, что человек один, не знаете где он живет и неотложку ему вызвать не можете, и как вам с этим будет оставаться?». Похоже, стало важно знать больше про жизнь физическую клиентов, а не только про внутреннюю реальность.
А смертность и хрупкость жизни и здоровья клиента и терапевта стала оговариваться в контрактах.
И ретроспективно, осмысляя все что я знала о заключении терапевтического контракта, я удивляюсь, что до как-то не принято было говорить в контракте про смерть или внезапную невозможность работать. И, как будто, мало говорили про возможность контактов с доверенным лицом клиента, если клиент пропал. Теперь я про это говорю, кстати.
А терапевт тоже хрупкий человек, кстати. И нам, терапевтам, тоже пришлось резко вспомнили про хрупкость своей жизни и про то, что можно попасть с чем-то в реанимацию или не смочь работать по другим причинам.
А еще важно, чтоб клиентов тоже мог кто-то уведомить, если терапевт не сможет работать, потому что что-то случилось, а сам/сама терапевт сообщить не сможет.
Я считаю, что важно, обсуждать подобные вещи в контрактах. Во-первых, это хороший диагностический инструмент, вы многое поймете про клиента и про ваш контакт. Во-вторых, это дает больше ясности и границ, а далее больше безопасности и ясных опор.
Подводя итоги этой статьи, возможно, было бы здорово написать что-то красивое и жизнеутверждающее. Попробую. Самое лучшее время прямо сейчас, пора жить и любить жизнь, а впереди что-то еще будет.
С одной стороны, кажется, что все темы очень разные, и можно было бы написать три статьи про них, а не объединять в одну. Но, полагаю, что эти темы объединяет как бы сквозное (или сквозящее) чувство стыдной неловкости и, возможно, желание избежать их. А также немного страха, непонимание как обойтись с этими темами. Думаю, эти страх и неловкость являются порождением крушения нарциссических иллюзий собственного всемогущества. Смерть, болезни, войны, ход времени и бессердечную гравитацию, которая тянет кожу вниз, тем самым приглашая нас вернуться в землю, человечество – точно не победило.
Мне было сложно писать этот текст, в черновиках он у меня лежал пару лет. Что ж, тем интереснее разбирать эти темы и копаться в отношениях со смертью и старостью, хрупкостью и уязвимостью.
Некоторое количество лет мы жили в нарциссическом раю, с иллюзиями, что дальше будет только лучше, больше возможностей, выше качество жизни. И с другими иллюзиями, подпитывающими ложное ощущение прекрасного гуманного мира, который у нас вот-вот будет. Но последние годы разбили розовую оптику нарциссического могущества и стабильности и простые-сложные вопросы хрупкости жизни ворвались в сознание и дискурс.
Возможно, я не одинока в своем желании встречаться с данностью конечности жизни (своей и чужой), с неизбежностью возрастных изменений и со своим желанием исследовать – как это отражается во мне как в человеке и профессионале, как я отражаю это в своей практике.
Смерть.
Смерть долго была представлена в современной культуре как нечто почти табуированное, неловкое для обращения. Возможно, потому что можно кого-то расстроить разговорами о смерти, напомнить о конечности жизни и потерях. В этом, кстати, тема смерти очень близка к темам денег и секса, разговоры об этой части реальности тоже могут вызвать сложные чувства и быть неловкими и/или невежливыми. Но это эссе не о них.
Про смерть говорить сложно. Не в смысле беседовать об этом, не пуская переживание конечности в себя, думая, что у тебя еще 30-50-90 активных лет впереди (ага, как будто их кто-то гарантировал). Ну, или просто спасительно диссоциируя и засмеивая смерть. А в смысле – прочувствованных разговоров, когда понимаешь, что это неизбежно и тебя коснется тоже.
И это логично, что прикосновение к теме смерти сильно резонирует в человеке. Неважно, больном или здоровом, перенесшим потерю или еще нет. Это просто касается каждого из нас.
Смерти нужна культурная реабилитация. Совсем не в том плане, что все срочно должны посмотреть и полюбить определенные работы художника Д. Херста, а в том плане, что важно вернуться к культурным традициям, включающим смерть в обыденное колесо жизни человека. Надо заново научиться с темой смерти обращаться. Вспомнить, создать… воссоздать культуру подготовки к смерти, провожания в последний путь, проживания горя и возвращения от горя к жизни.
Долго мы могли позволить себе не думать о смерти и держать ее далеко на периферии сознания. Потом в пандемию было много смертей, от ковида и от неполучения медицинской помощи по основным заболеваниям в необходимом объеме. Мы были вынуждены быстро осмыслять этот опыт. И будем осмыслять его еще долго. Потом началась СВО и это заново развернуло наше коллективное сознание на много градусов (180? 360? Стопицот?). Военные действия и их последствия мы будем также осмыслять долго. Но и как оно не парадоксально, их надо осмыслять не только долго, но и быстро, потому что это надо встраивать в целостную картину жизни. Ну и надо понимать, что такое ПТСР и как с ним живут люди, причем, это знание, которое пригодится всем. А знание как работать с ПТСР и как работать с боевой психической травмой (в широком смысле слова) пригодится многим терапевтам.
Старые ритуалы, сопровождающие потери и умирание еще 100-150 лет назад, ушли в прошлое в связи с изменениями в медицине и социальной жизни. Раньше в деревнях умели провожать в последний путь и сопровождать живых во встрече с утратой и процессе горевания. Мертвые к мертвым, живые к живым. Сопровождение этого процесса было работой старших женщин рода. А в городах и больницах все постепенно затерлось, такая цена прекрасной урбанизации и появления доступной качественной медицинской помощи. Разумеется, старая культурная традиция не может возродиться в неизменном виде, нужна новая, актуальная нашей жизни.
А пока в культуре нет хорошей формы для проживания встречи со смертью. Есть индустрия, которая поставлена на поток с выверенным протоколом фирм ритуальных услуг, когда погруженные в горе люди оказываются захвачены этим дорогостоящим процессом. И там мало места глубоким чувствам. Ну и дальше все – каждый остается в своем процессе, есть риск инкапсулироваться в горе.
И хорошо, когда у человека есть семья и в ней есть вменяемые родственники, которые могут помогать друг другу проживать горе. Или терапия. Хорошо, когда есть терапевт, которому можно плакать. Который расспросит и выслушает, будет молчать или говорить, будет смотреть в глаза и кивать, который просто будет рядом в горе. Как раз терапевт и становится тем человеком, который помогает произойти этом разделению – мертвые к мертвым, живые к живым.
Сейчас точно что-то меняется в отношении к смерти и будет меняться впредь. Жить как жили, долго игнорируя собственную и чужую смертность больше не получится. Да и не надо, это же примерно также продуктивно как жить, игнорируя собственную задницу. Неоднозначная же часть тела, что ее замечать и называть. Как в цитате, приписываемой или правда принадлежащей, Ф. Раневской: «Жо*а есть, а слова нет». Теперь смерть стала больше признана, пожалуй, слово уже появилось. Значит начался процесс символизации опыта и есть надежда этот опыт грамотно переварить.
Старость.
Не сильно лучше, чем со смертью, дела обстоят со старостью. Старость и немощь – это тоже части жизни, долго отрицаемые обычным культурным повествованием, когда все и всегда – красивые и энергичные. Знаете выражения: «сорок – это новые двадцать» и «шестьдесят – новые сорок»? Тридцать по этой логике, конечно, новые десять тогда. А двадцатилетные, образованные, работающие и несущие за себя ответственность люди кем тогда считаются?
Конечно, в этом есть своя логика, потому что «детство» у счастливчиков из «золотого миллиарда» длится долго (если вы это читаете со своего смарт-устройства, сидя в своём тёплом и уютном помещении, то вы, скорее всего, яркий представитель этого самого миллиарда). Но нет! Даже тридцать лет – это все-таки не новые десять, и даже не новые двадцать лет. Если в тридцать лет пахать и/или тусить как в двадцать, то будешь выглядеть на все сорок. Шутка. Нет, будешь выглядеть на замученные тридцать и чувствовать себя будешь, соответственно, скверно.
Нет, есть возрастные изменения. Не надо их отрицать. Это правильно и естественно, что тело и психика меняются с годами. В тридцать лет уже надо жить медленнее, пересматривая свой темп и свои возможности. Далее такую ревизию надо производить и в сорок и пятьдесят. А в шестьдесят лет надо производить глобальную ревизию своей жизни и планировать – как будешь встречать следующие годы жизни, условно, следующие тридцать лет, и как будешь встречать старение, и что будешь делать, если доживешь до немощи. Ну и в семьдесят и далее нужны пересмотры жизни в соответствии с возрастом и возможностями.
Каждому возрасту – свои задачи, свои ресурсы и своя внешность. И, если в детстве человек это потребитель заботы, то во взрослом возрасте – это тот, кто заботу создает. И это тот, чье тело уже поменялось. Старость красива, не говоря уже о том, что взросление красиво. Почему-то долго считались красивыми только молодые лица, кругленькие и без носогубных и носослезных складок. Хотя эти носо-складки и морщинки – это красиво. Как и круглые щечки в свое время. Каждому своя красота в свое время. Наверно, такое отрицание красоты взрослеющего и стареющего человека – тоже своего рода нарциссический продукт. В нарциссической динамике время словно не идет, жизнь застывает в ощущении вечного ожидания того периода, когда «я» окажусь там где «меня» еще нет и начнется «моя» настоящая жизнь, а не вот эта вот подготовительная.
Кстати, в старости есть не только красота. Еще это возраст со значительными изменениями тела и сознания. Это период про новый запах тела. Про рак, деменцию, сердечно-сосудистые заболевания. Про немощь. Про изменения характера, возрастающую наивность и ригидность. И про то, что человек в старости может становиться отвратительным для окружающих.
И в общем и целом, это нормально в старости становиться отвратительным. Как минимум, сейчас это статистически нормально, так происходит с большинством. И для этого не надо прикладывать усилий. Это чтобы не становиться отвратительным в старости, усилия прикладывать как раз нужно. Причем, это, как правило, не усилия ради сохранения молодости. Скорее это усилия для своего непрерывного развития: для сохранения живого ума и гибкого, сильного тела; для обретения нового смысла и удовольствия в этот период жизни. Но, оно дает побочный продукт в виде привлекательности такого человека, к нему/ней хочется тянуться.
Старость приносит с собой много хрупкости здоровья. И в таком случае к старшему родственнику, или иному небезразличному старому больному человеку, также естественно чувствовать отвращение наравне с сочувствием и любовью.
Подобное отвращение – естественный процесс как мне кажется. Но чувствовать это отвращение, признаваться себе в нем довольно сложно. Это чувство считается плохим. В семьях не принято чувствовать отвращение к тем, кого любишь. Отвращение к близким – это своего рода табу.
Но мне кажется, что отвращение невероятно важное чувство как в семьях, так и в индивидуальной жизни. Помимо всего прочего оно нужно для формирования «инстинкта отвязывания». Да-да, это не описка, это не отвязность, как желание устроить «чад кутежа». Это я приглашаю подумать об «инстинкте отвязывания» как «инстинкте привязанности», но только наоборот.
Когда Дж. Боулби предлагал свою теорию привязанности он приводил очень много (полкниги примерно) аргументов о своего рода инстинктивной природе формирования чувства привязанности в детско-родительских отношениях.
Мне кажется, что важно не только построение отношений, формирование и укрепление связи. Важен еще процесс завершения отношений, проводов и ассимиляции опыта. Да, хоть той же сепарации.
Чтобы провожать человека в умирание нужно захотеть отвязаться. Вот для этого и нужно чувство отвращения, думается мне. Оно становится естественной смазкой процесса подготовки к итоговому прощанию.
Если в доме есть разновозрастные животные, то по их поведению видно, как они отвязываются от стареющего, болеющего и умирающего члена стаи. У них нет табу на то, что проявление такого отвращения – это стыдно. И, конечно, я не пишу про историю вроде: давайте бросим своих стариков и/или больных родственников. Нет, я пишу о том, что встречаться со своим отвращением к угасающему близкому человеку также естественно, как встречаться со своей любовью. Не надо себя за это стыдить и считать черствым человеком. Просто ваше бессознательное, которое мудрее сознания, готовит вас к естественному ходу жизни.
Терапевтические отношения.
Я больше замечаю, что в последние годы смерть, хрупкость и уязвимость человеческой жизни стали больше появляться и звучать в терапевтических отношениях.
В пиковый период локдаунов англоязычное терапевтическое сообщество стало активно говорить о том, что будет если: «вы сидите на локдауне, работаете по скайпу и вам стало плохо» или «вы сидите на локдауне, работаете и вашему клиенту стало плохо… вы знаете, что человек один, не знаете где он живет и неотложку ему вызвать не можете, и как вам с этим будет оставаться?». Похоже, стало важно знать больше про жизнь физическую клиентов, а не только про внутреннюю реальность.
А смертность и хрупкость жизни и здоровья клиента и терапевта стала оговариваться в контрактах.
И ретроспективно, осмысляя все что я знала о заключении терапевтического контракта, я удивляюсь, что до как-то не принято было говорить в контракте про смерть или внезапную невозможность работать. И, как будто, мало говорили про возможность контактов с доверенным лицом клиента, если клиент пропал. Теперь я про это говорю, кстати.
А терапевт тоже хрупкий человек, кстати. И нам, терапевтам, тоже пришлось резко вспомнили про хрупкость своей жизни и про то, что можно попасть с чем-то в реанимацию или не смочь работать по другим причинам.
А еще важно, чтоб клиентов тоже мог кто-то уведомить, если терапевт не сможет работать, потому что что-то случилось, а сам/сама терапевт сообщить не сможет.
Я считаю, что важно, обсуждать подобные вещи в контрактах. Во-первых, это хороший диагностический инструмент, вы многое поймете про клиента и про ваш контакт. Во-вторых, это дает больше ясности и границ, а далее больше безопасности и ясных опор.
Подводя итоги этой статьи, возможно, было бы здорово написать что-то красивое и жизнеутверждающее. Попробую. Самое лучшее время прямо сейчас, пора жить и любить жизнь, а впереди что-то еще будет.
